Винни пух и все, все, все…
Когда наступила ночь, и все живое замолкло, Пятачок с Винни Пухом подняли одновременно каждый свою плиту и вылезли на поверхность. Ночью Кузнецкое выглядело по-иному. Жизнь не жизнь, но что-то приходило в движение. Целенаправленно перемещаясь, осмысленно перешептываясь и собираясь в некие общества. Молча, пожав кости, друг другу, Пятачок и Винни Пух направились к могиле Совы. Та уже надсадно кряхтела снизу, не в силах сдвинуть здоровенную «от всего леса» плиту. Винни Пух поднял ее одной левой, другую, правую, подал скелету птицы.
- Все глубже с каждым годом врастает, - пожаловалась Сова. Без перьев и глаз она больше была похожа на собранную из детского конструктора хренотень, чем на птицу. Но никаких насмешек это не вызывало, особенно после того, как она заново научилась летать.
- А у меня на ограде опять нагадили! – беспечно сказал Пятачок. Ему, как круглому сироте, изгою и бобылю, подобные знаки внимания со стороны живых доставляли не особенно скрываемую радость.
- А мне цветы положили, - пробасил Винни Пух. – Правда, чужие, но зато много. И полпузыря оставили. Вот.
Он достал из грудной клетки аккуратно заткнутую куском газеты бутыль и поставил ее на землю. Сова покривилась:
- Ну, и чего мы с ней делать будем? Ведь понюхать даже нечем.
Винни Пух поскреб в затылочной части черепа. Сова была, как всегда, права.
- А мы посидим вокруг! С глупым видом подал умную мысль Пятачок. – Мы будем смотреть на нее и на себя, и нам всем будет здорово.
Сова уронила предпоследнее перо, подняла, прилепила обратно и молча опустилась на землю. Хрустя и щелкая, рядом сели Винни пух с Пятачком.
- Твоя очередь, - сказал Пятачок Сове.
- Помню, отозвалась та. Помолчав немного, тронула костью крыла клюв. – А ведь я еще не забыла, что это такое, когда что-то чешется. И блох помню. Всех пятерых, в лицо.
- У меня очень крупные были, - повернув к ней глазницы, сказал медведь. – Я, когда весной с лежки вставал, они на пол ссыпались, тощие такие все и кричат: «Папа! Папа! Иди кушать! Кушать иди!»
- А меня мыли каждый день. Из шланга. С мылом. Всю жизнь, - горестно сказал Пятачок.
- Ладно, - собралась, наконец, Сова. – Слушайте. Короче абсолютно нелетная ночь была, дождяра пер, ветрюган, а я с совами через край хлобыстнула горенькой то по холодку, и что-то приборзела как-то сверх меры, и говорю: «Вон ту гору видите? Вот щас – хвостом вперед, вверх колесами, на бреющем туда – обратно слетаю». Ну, бухая была. Короче все предохранители повыбивало в башке. Разбежалась, взлетела, горку» сделала, снизилась и понеслась. Там сначала луг был, спокойно можно нестись, только сразу мотылями всю морду облепляет, когда по малой на сверхзвуке по темноте на максимале. А ежели задом на форсаже, то весь зад облепляет – не продохнуть. Глаза открыты, но, один хрен, толком не видишь ничего и строго только по приборам летишь, а какие, к дьяволу, у лесной, у пьяной совы приборы. Поэтому строго наобум Лазаря Кагановича, то есть по отшибленной на прочь памяти, целиком и полностью через тернии наугад, только видишь, что вот он луг-то, и кончился, а что болото начинается – жопой-то, как правило, не видишь совсем.
А память, на один миг ясная, говорит: «Лес дубовый, вековой, - говорит, большой и очень густой»; а это же на такой скорости даже передом голимая смерть. Но наглости то еще в организме достаточно, она тоже и говорит: Не боись Сова, прорвемся, не боись птичечка, тормозной импульс нам уже не поможет»; а дятлов дубовиков я всегда за открытость и основательность уважала. Они по доброте половину дупел сквозными делают, чтобы леснику за туристами было легче приглядывать, - и, - как шилом через подушку, без динамических потерь, всю рощу прошла, только трассерами в благодарность дятлам мигнула. А дальше четыре румба на восток довернула, лечу-то ряхой к земле, но полярную звездуху краем зенки различаю, а другим краем тут - же фиксирую, что из-под крыла вдаль уже болото идет, вот здесь то совсем помочь некому, а кочки одна другой вдвое выше и с каждым метром вчетверо чаще.
Тут днем то если летать, от маневренных перегрузок можно все здоровье порастерять, а ночью только бухие да голый базар летают и пачками толстыми навсегда гибнут, а наглости из-за малого полетного времени особо-то не убавилось, она громко и говорит: «Дыши легче Сова, над собой не рыдай, лучше гордо на огромной скорости всмятку, чем на всю жизнь пугливой глазуньей в цирлах; а я лягушек-то болотных издавна искренне уважаю, что они квакают не из тупости, а по делу, исключительно в тех местах, где неизменно и летать можно, а слух у меня дай бог каждому половину, и по акустическим маякам я, как дрель через простыню, без накладок в полетном графике, прожужжала и только ухнула в благодарность сквозь клюв, да на полшкалы вираж заложила, потому что в юности тут с рулеткой и уровнем все площади пешком и подскоками истоптала и собственнокрыльно привязку к каждому кусту делала, и память давняя в сложенные ладони в ухо мне разборчиво говорит: «По высохшему руслу ручья через бобровую плотину зигзагами до самой горы».
Сова переступила костяшками и замолчала.
- Ну и? – нетерпеливо спросил Пятачок. В свое время именно любопытство его и сгубило. Сова сардонически посмотрела на него. Потом сардонически в маленькое зеркало на себя.
- А вот бобров-то я совсем не уважаю, - спокойно сказал она. – Ручей, блин, высох давно, а они, тупари, плотину строят и строят. Да не из дерева тупари, а из камня. А я уже быстрее двух звуков шла. Одно только утешение и осталось, что им плотину ни в какие три смены не переделать. Следующий!
Медведь захлопнул открытый из почтения рот, потер голеностопный сустав, помотал, бередя память, черепом и, осторожно трогая сквозную дырку в нем начал:
- Ну, в общем, лицензию на меня одному потомственному снайперу выдали. И как только выдали, лесник мне сразу и звякнул: «Бери семью и уматывай, а то ты у него юбилейный будешь, трехсотый, он тебя из принципа по - любому найдет и из семистволки своей с двойным ночным прицелом бронебойной бякой уложит». Ну, собрались мы под елкой всей популяцией, даже Серега коала из зоопарка на пол дня отпросился, и давай решать: быть, однако, или не быть совсем. И, короче, слово за слово, привет за привет, разговорились, расслабились, разобщались, к вечеру опомнились, по сторонам поглядели – вокруг все во флажках. И рога гудят. И собаки лают. И оружейной смазкой чуть ли не под носом воняет. Серега коала спокойный такой, сигарету себе об живот затушил и сказал: «Сидите мужики, тут, а я пойду с ним об уголовной ответственности потолкую. За меня, коалу, - говорит, - ему билет по самые скрепки в заднее хайло вгонят и полосатый сюртук наденут». Встал, короче, и ушел, бедняга. Даже ружья там на него никто не поднял. Только собаки быстро в кучку сбежались, и почти сразу каждая со своим куском в сторону отошла. Даже «Варяга» не успел спеть. Вот, ну Сашка – гималайский поднялся и говорит: «У тебя Пух, семья, а у меня ни…» Короче, холостой был. Точнее разведено, бездетный. Тоже встал и тоже пошел. Обернулся только и говорит: «Там в завещании слово «все» зачеркните и слово «ни хрена» надпишите. И пошел. Только лишь еще разок на последок обернулся и говорит: Мне Пух на твою семью плевать, просто парочку собачек задавить хочется». Неторопливо так на встречу своре побрел. С первым капканом у него даже походка то не изменилась, а вот когда во второй ступил да потом сразу в яму на кол определился, то даже Вовка циркач, который за пять лет на цыганской цепи многое повидал, прохудился сразу ведра на два. Ну, встал я тогда, устно попрощался со всеми, амулет свой – сушеное яйцо Дерсу Узалы – старшему сыну на грудь повесил и говорю: «Прощайте медведи добрые, пойду грехи свои бурые сполна искупать, да шкурой своей за ваши шкуры жертвенно отвечать». И – пошел. И – зря. Можно было и не ходить. Собакам-то одного медведя хватило, снайперу на колу в яме вполне другого, а я, выходит, бесплатным приложением, как дурак, вылез. Снайпер и говорит: «Ну, блин лес! Что ни зверек – то медведь, что ни медведь, то сам себе враг. В следующий раз, - говорит, - не с ружьем, а с сачком припрусь»! а я ему говорю: «Вот она, моя медвежья шкура, стреляй сволочь в любое место»! А он на «сволочь» обиделся и даст изо всех семи стволов, как блин даст! Изо всех – в молоко. Я ему говорю: «Дальтоник ты близорукий, а не снайпер, братан, в синих очках тебе с одной собачкой гулять надо». А собаки то слова мои услышали и за хозяина своего обиделись. Со всех четырех сторон света на меня то и кинулись. Пока я по брюху да по спине их размазывал, снайпер артиллерию свою опять зарядил, лицом к лицу ко мне подошел, в оба оптических прицела уставился, приклад в правое плечо уткнул, копыта шире расставил, поправку на ветер внес, ненужное все зажмурил (а я стою, жду чего-то) точно мне в височную кость навел, дыхание временно задержал, рот чтоб не оглушило, открыл, указательный палец на крючок положил, (а я стою и думаю: «А чего я стою и думаю?») и ка-а-ак даст. И опять мимо. Медведь замолчал. Потом куда-то поглядел, сквозь сову, сквозь внимательного Пятака и, с сожалением глянув сквозь свои ребра на позвоночник, закончил:
- В общем, я теперь так меркую, что если дальше бы и стоял, не дергался, то и сейчас бегал бы еще и плодился. А так, рванулся чего-то, побежал, да прямо на длинный острый сучок башкой то и наделся. Можно сказать классическая смерть по всем законам жанра. Побежал да еще в нору кролика лапой угодил. Был у него 2 размер лапы нормальный, а теперь 4 растоптанный. Зайчиху, конечно же, задавил, детушек малых, а что делать жизнь свою спасал. Да не спас. Перпендикулярной рогулькой параллельно в оба глаза. А боковую дырку уже потом получил, когда менты снайпера за превышение нормы вязать приехали и еще с порога по сторонам палить начали.
Все замолчали. Пятачок замолчал вдвойне, ожидая, что его пригласят. Но его не пригласили, и он заговорил сам.
- Ну, вы же знаете что за один воздушный шарик я, любую родину не глядя, продам. А тут их сразу в магазине десять разновидностей шести цветов привезли. Кролик инвалид, помню еще, сказал: Вот радости то тебе Пятачок! Два надуешь, один наденешь – вот радости то тебе, слабоумному!». Ну, я копилку свою в виде самого себя разбил, 21 рубль в узелок завернул и пошел. И как-то даже забыл что магазин в праздник только до обеда открыт. И внимания не обратил что на ферме пусто, свиньи то куда-то подевались все, а в хозяйственном блоке кто-то что-то точит. Иду себе, мысленно новые шарики надуваю и надеваю. А скотников что-то тоже никого не видать. А повара, наоборот, из-за каждого угла на меня смотрят и улыбаются. Младший повар из разделочной выглянул и говорит: «с праздником тебя Пятачок! Хочешь, говорит гречневой каши от пуза хряпнуть?». Ну, я, конечно, не отказался, поел, дальше пошел. Сменный повар мне из огорода кричит: «С днем солидарности всех святых тебя Пятачок» Хочешь, укропчику в рот положу?» Ну а какая свинья в здравом уме откажется? Полный рот укропа набил, иду себе, мысленно два надутых круглых несу и один продолговатый надетый. А повариха из столовой пальчиком меня манит и ласково так, вполголоса, предлагает: «Подойди, - говорит, - малыш, я тебе щетинку на боках опалю, чтоб ясно солнышко у тебя на боках сверкало». А потом сам шеф повар за ручку взял и говорит: «Магазин с парадного входа уже закрыт, но мы тебя любим, поэтому так и быть через потайную дверку проведем». Я говорю: «А тетеньки продавщицы мне шарики продадут?». Шеф повар говорит: «Да что ты парнишечка, они тебе их даром отдадут, у нас же сегодня праздник, мы с ними уже на горячий бартер договорились! Шагай вот сюда, я тебе дверку открою, а ты шагай, только не поскользнись, а то Аннушка тут масла налила, я дверку то пока закрою, ты посиди немного один, я снаружи тебе сейчас свет включу».
Пятачок умолк. Потом прищурился на свою правую более обглоданную берцовую кость, поерзал немножко и закончил:
- Я вообще-то не такой дурак, как они там все подумали. Книгу о вкусной и здоровой пище читал. Вот только не поверил в ней ничему. Думал художественная, в смысле ужасов. Оказалось документальная. Думал, пугают. Хотел спокойно высидеть, сколько надо, и потом с поднятой головой выйти. А в итоге упекли меня до хрустящей корки и по кариесным клыкам раскидали поровну.
Все в который раз выговорились. Заснеженное Кузнецкое на минуту окуталось тишиной. Вдалеке заслышались шаги хромого кролика. После смерти друзей, длинноухий остался присматривать за их могилами. И что еще ему оставалось делать, когда Лес вырубили? А солнце всходило…